Так летели дни, недели и месяцы в серых стенах монастыря. Иногда я вместе с монахами отправлялся в лес, собирая коренья и травы для благовоний. Меня брали на сборы в обязательном порядке, так как недели, проведенные в лесу, не прошли даром, и я лучше других находил нужные растения, как никто другой я ориентировался в чащобе и знал, куда нужно идти. Но приобретенный опыт был не единственным, что позволяло мне находить малозаметные травы и редкие цветы. Ранее, еще до побега и проклятого города, мой взгляд направлялся тенью, что выделяла из окружения отдельные вещи, подчеркивая их отличие. Тень ушла, но осталось нечто, что позволяло мне с легкостью замечать неприметное для остальных, я моментально распознавал в лесной зелени чуть более серые травинки, я видел картину в целом и отдельные моменты в частности. Однажды отец-настоятель догадался об этой моей особенности, и решил меня проверить. Он показал мне на стол, заваленный всяким хламом, причем заваленным в буквальном смысле доверху, и затем велел отвернуться. Через некоторое время я повернулся и буквально мгновенно определил, что изменилось на столе. Мне не требовалось внимательно рассматривать груду вещей, пытаясь вспомнить, что же не так, мой взгляд просто остановился на нужной вещи, словно она была подсвечена, и указал на нее. Невольно я подумал о том, что раньше ее непременно окружила бы тень, но теперь она и не требовалась, я все замечал сам, без ее подсказок. Отец-настоятель много раз повторил свой опыт, пораженный его результатом, но я был точен и не совершал ошибок. Он пытался меня подловить, запутать, сбить с толку, но это не действовало. Мой разум всегда указывал на единственно верное решение. Эта моя способность и предопределила мою работу в монастыре, избавив от многих неприятных обязанностей, таких, как мытье полов и очищение выгребных ям. Отец-настоятель назначил меня собирателем трав, работа, лучше меня которую не мог выполнить никто. И трижды в неделю я и еще несколько монахов выходили за пределы монастыря, уходя в многочасовой поход. Возвращались мы обычно затемно, неся за плечами мешки с травами и кореньями, но по рассказам моих спутников до моего появления на подобные походы уходило гораздо больше времени, порой они затягивались на несколько дней.

Иногда в монастыре останавливались проезжающие мимо купцы, но их было немного. Южная часть империи, где мы находились, была не густо заселена, и торговлей занимались немногие. Они приносили вести с больших городов, рассказывая о жизни в столичном Альтаире, в портовом городе Бернгеме, и однажды один из купцов рассказал об Элизиуме. Проклятый город по словам купца восстанавливался, жизнь в нем налаживалась, но жизнь в городе стала совсем иной. Преступность захватила улицы, шайки грабителей и воров были повсюду, за ними охотились, но успеха не было. Купец рассказывал о большом погроме, случившемся в городе, о сотнях невинно убитых, о алее распятых, и о многом другом. Во истину Элизиум называли городом безумных, его сумасшествие не прекратится никогда. По правде говоря я никому не говорил, откуда я родом, посчитав, что знать это монахам не обязательно. Вы можете удивиться, откуда у несмышленого мальчика могут быть подобные мысли, как он может так рассуждать. Но я за всю жизнь видел лишь тьму, и привык готовиться к худшему из вариантов, подозревая во всех смертных грехах всех и вся. Я был скрытен даже по меркам серых монахов, я был замкнутым и отчасти нелюдимым. Внутренний голос подсказывал мне молчать о своем происхождении, и я следовал ему. Да и монахи не особо спрашивали меня об этом.

Я был не единственным ребенком в монастыре. Кроме меня было еще несколько детишек разного возраста, что жили со мной в одной комнате. Все они были сиротами, и оказались в монастыре незадолго до меня. Как оказалось, неподалеку была деревня, которую разграбили неизвестные разбойники, убившие почти всех, оставив в живых лишь детей. Ставшие в одночасье бездомными, они получили убежище среди монахов. Это было одной из причин, почему меня никто не спрашивал, откуда я, полагая, что моим домом была разоренная деревня. Не знаю, было ли это совпадением или нет, но мне казалось, что все это не случайно. Было ощущение чего-то неизвестного, словно ты чувствуешь определенный порядок средь разбросанных в абсолютном хаосе вещей, это не объяснить, не передать словами. Как будто все задумано высшими силами, и ты твердо знаешь, что все случайности вокруг не случайны. Такое ощущение преследовало меня с того самого момента, как я покинул злополучный Элизиум, словно меня кто-то направлял, вел вперед. Иногда мне казалось, что я слышу шепот, непонятный и таинственный, говорящий на неизвестном мне языке. В другой раз я мог разобрать некоторые слова, но они были лишены всякого смысла. Особенно четко я слышал его во время колокольного звона, словно кто-то вдали пытается докричаться до тебя сквозь звон, и тебе кажется, что ты ловишь обрывки долетевших до тебя фраз. Но шепот был настолько неявным, и всегда сопровождался жуткой головной болью, что я решил для себя не воспринимать его всерьез, обозначив внутренний его как галлюцинацию, как мираж собственного сознания.

Я не особо ладил с другими детьми. Сперва они были замкнутыми в себе, неразговорчивыми и угрюмыми, весьма кстати похожими на меня. Но причина их состояния была более простой и понятной, все объясняло пережитое ими бедствие. И прошло не так уж и много времени, когда они снова превратились в обычных детей, веселых, задорных. Они хулиганили, носились с криками в свободное время по двору, за что частенько наказывались розгами или стоянием на коленях. Я же не менялся, и причины моего затворничества были иными, более глубокими. Я не находил общего языка с этими детьми, и один из старых монахов сказал однажды, что детство для меня мертво, и не смотря на малый возраст я стар, словно дряхлый вояка, пришедший с войны. Мне никогда не нравилось играть в догонялки или в прятки, но в глубине души все еще жил ребенок, запертый за решеткой собственных кошмаров. Демоны снов ушли, разрушив эти решетки, но никто не снял кандалов, удерживающих детство на цепи, оставив его спрятанным на века.