Но среди сирот был один, отличавшихся от остальных. Он был одновременно похож и не похож на меня, я замечал в нем те тени, что преследовали меня в прошлом. Он просыпался с криками по ночам, с дикими глазами, весь в поту, и я видел себя год назад, я ощущал в нем то, что было моим проклятием. Но в отличие от меня, научившегося закрывать внутри пережитые кошмары, он не мог совладать с ними, он тускнел с каждым днем, я отчетливо видел, как он сходит с ума. Он был единственным, с кем я общался, по правде говоря другие дети сторонились его гораздо сильнее, чем меня. Я был просто угрюмым и достаточно злобным ребенком, но внешне абсолютно нормальным, но тот мальчик пугал своим безумием, его выпученные глаза пронзали взглядом, трясущиеся губы шептали жутким голосом, руки, неестественно худые, с костлявыми пальцами, казалось принадлежали высохшему скелету, а не мальчику. Это был я, очнувшийся после забытья в проклятом городе, но в отличие от меня он наоборот медленно уходил в неизвестность, тонул в собственных кошмарах. Он назвал свое имя – Калем, пожалуй одно из немногих имен, что я запомнил за свою жизнь в монастыре. Он описывал монстров, что терзали его, они были чем-то похожими на тех, что приходили ко мне по ночам, но они были другими. Я вспомнил древнюю книгу – Толкователь снов, которую мне дал Целитель душ. Я помнил многие из гравюр, которые были на его страницах, и монстры, описанные Калемом, казалось спрыгнули с них, настолько четкими были их черты, несмотря на то, что мальчик описывал их весьма расплывчато. Но его кошмары были другими, их суть была совсем иной, монстры не разрывали мальчика и не терзали его плоть, как это было в моих кошмарах. Вместо этого они являли ему мучения окружающего мира, они пожирали людей вокруг, заставляли его смотреть на свои злодейства. Он словно находился рядом с плахой, где непрерывным потоком рубили головы, не останавливаясь ни на секунду, и их кровь была на его руках, сжимающих палаческий топор. Он не мог свыкнуться с ними и медленно сходил с ума. Наверно целитель душ мог помочь и ему, но его больше не было, он сгорел в пламени ненависти людей.

Но было еще одно сходство между нами. Удары колокола были для него пожалуй еще большим мучением, нежели для меня. Я только испытывал жуткую головную боль, Калем же бился в припадке каждый раз, как подступало время молитвы. Отец-настоятель признал его одержимым, и над ним читались очистительные молитвы, которые к сожалению не помогали. Я видел его муки, и пожалуй был единственным, кто его понимал по настоящему, и жалел его. Он был намного слабее меня, он не выдерживал ударов терзающих его душу демонов, он жил в постоянном ужасе, лишь изредка приходя в себя. Долгое время монахи во главе с отцом-настоятелем молились над ним, тщетно призывая своего Бога очистить невинную душу, но видимо дьявол крепко держал ее в своих объятиях. Калема заперли в подземной келье, и держали там, словно дикого зверя, на которого он все больше и больше становился похожим. Его покидали остатки разума, и настал день, когда он окончательно сошел с ума. Нам запретили приближаться к подвалу, где его держали. Другие дети боялись Калема, и запрет был излишним, они обходили подвал стороной. Все, кроме меня. Я изредка спускался вниз и входил в старую келью, там, за железной решеткой сидел некто, бывший когда то несчастным мальчиком. Я смотрел на него, и понимал, что мог стать таким же, но не стал. На меня смотрело странное, жуткое создание, его дикие, налитые кровью глаза больше не походили на человеческие, ноздри раздувались в бешенном ритме, губы приобрели темный, практически черный оттенок, пена обильно шла из рта, как у бешенного пса. Его костлявые руки тянулись ко мне, он выгибался, пытаясь сдвинуться с места, но тяжелый ошейник и длинная железная цепь крепко держала его. Передо мной был зверь, настоящее порождение преисподней, но я виде в нем несчастного мальчика, так и не научившегося бороться со своим кошмаром…

Изредка по ночам я слышал жуткий вой, шедший из подвала. Вой, который не способно издать человеческая гортань, скорее это был вой лютого волка, и он пронизывал до костей. Другие дети прятались под одеялом, но я знал, что там спасения нет. И однажды он прекратился. Отец-настоятель сказал, что Калем умер, что его больше нет, но что-то подсказывало мне, что это не так. Я не видел, как выносили его тело, да и сами слова отца-настоятеля были словно пропитаны ложью, ложью во благо, словно он скрывал от нас что-то страшное, пытаясь уберечь от ненужных страхов. Я спустился в подвал, где держали Калема. Дверь была открыта, и на полу валялся железный ошейник, покрытый кровью. Деревянный топчан, служивший кроватью, был разнесен на щепки, решетка была открыта. Мой взгляд упал на петли, и я понял, что они новые. А это могло означать лишь одно – что Калем сбежал. Я присмотрелся внимательнее и увидел кусок шерсти на полу, шерсть была похожа на волчью или медвежью. Но в тот момент в келью вошел отец-настоятель и выгнал меня. Его удивило то, что вообще кто-то посмел спуститься вниз, поскольку остальные дети боялись этого места, трясясь от страха при одном его упоминании. В коридоре он догнал меня, и заставил поклясться, что я никогда не заговорю с остальными о том, что видел или о чем догадываюсь. Поскольку я и без этого был неразговорчивым и замкнутым, это было излишним.

Шли дни, недели, месяцы, и наступил момент, когда по меркам монахов я достиг зрелости. Мне предстоял выбор – либо остаться в монастыре навсегда, стать монахом отшельником, либо покинуть монастырь. На одной чаше весов был покой и тихая размеренная монашеская жизнь, лишенная горестей и соблазнов мира. На другой чаше была неизвестность, отсутствие цели перед собой, жизнь, полная опасностей и лишений, но наполненная новыми ощущениями, яркая жизнь. Серое одеяние монаха и его серое существование или жизнь, полная приключений и открытий? Почему то я вспомнил о лихих пиратах, о морских приключениях, и это предопределило мой выбор. Я решил покинуть злополучный монастырь и отправиться куда глаза глядят. В тот миг во мне проснулось странное желание, тяга к приключениям, словно пес, что сорвался с цепи и убежал, наслаждаясь свободой. Не могу сказать, что это решение было для монахов неожиданностью, казалось они знали все заранее. Меня собрали в дорогу, дав с собой длинный резной посох и мешок с солониной и хлебом. Отец-настоятель разрешил забрать с собой книгу про пирата кровавого Моргана, и я бережно положил ее в свой заплечный мешок. Попрощавшись со всеми, я отправился в путь. Прощай, серый монастырь, прощай, ненавистный колокол, да здравствует новая жизнь…